Эпизод четвёртый. Мильц

Мильц лежал на боку и рассматривал засаленный узор дивана. Недавно диван починили: запихали в пролежни синтепон из подушки и обтянули старым ковром. Узор напоминал Мильцу об Индии. Сам он до берегов Ганга так и не добрался, но часто слышал о нём от знакомых. Интересно, где теперь грязнее — здесь или там?

— Генрих, ты спишь? — спросил старик Колотурский.

— Дай еще десять минуток, Пётр Саныч. Потом уйду, — ответил Мильц, не оборачиваясь.

— Я не собирался спать. Я хочу с тобой поговорить.

Генрих перевернулся, сел в позу лотоса и кивнул на освободившееся место. Колотурский взглянул в дальнюю часть комнаты, где Кривозубые варганили себе скудный ужин. Убедившись, что никому до них нет дела, Колотурский присел на край дивана и задвинул шторку. Снаружи остались видны только его ноги.

— Генрих, — прошептал старик, — Я подслушал разговор семейных. Они говорили о тебе.

— Представляю, что, — мрачно шепнул Мильц.

— Да, разговор был неприятный. Они недовольны твоим поведением. Кривозубый жаловался на то, что ты не приносишь пользы.

— Это из-за девушки.

— Из-за неё, да. Но не только. Ты молод, но не работаешь. Мало приносишь в семью.

— Я пытаюсь.

— Генрих, — Колотурский положил руку на предплечье Мильца, — принеси им что-нибудь. Без тебя мне придётся тяжко.

Мильц промолчал. Колотурский держал руку на предплечье.

— Я постараюсь, Пётр Саныч. Ложись, я ухожу в ночь.

Колотурский сжал предплечье Мильца напоследок и отодвинул шторку. Мильц потопал в прихожую. На пороге его встретил вышедший из туалета Коля, брат Кривозубого.

— Куда это ты намылился на ночь глядя, Генрих, а? — издевательски спросил Коля.

— Пойдёт ещё кого-нибудь пожалеет, — крикнул из глубины комнаты Кривозубый.

Семейные заржали. Генрих зашнуровал сумку, нацепил её на ремень и грохнул входной дверью.

Дом, в котором обитали коренные, построили в начале двадцатых годов. Тридцатиэтажку облицевали керамогранитом, но по традиции сэкономили на перекрытиях. Дом предназначался для приезжих провинциалов: молодые семьи ютились в студиях, а студенты, чьи родители взяли долгосрочные ипотеки, спали в берушах, чтобы не слышать плача грудных детей за стеной. Вахтовики и узбеки снимали в этом доме квартиры, пьянствовали ночью и врубали русский рэп.

Что ж, жизнь причудливо вывернула мир наизнанку — после войны в жилищный комплекс сослали коренных. Квартиры нашпиговали под завязку: в студии селили по четыре человека, в двушках и трешках жили по двадцать коренных. Одинокие, пьяницы и наркоманы селились на лестницах или в холлах. Мильц прибился к многочисленной семье, где по очереди спал на диване со стариком Колотурским.

Генрих вышел из парадной и вскарабкался на земляной вал перед входом. Он направлялся в Котлован, к развалинам популярного в прошлом торгового центра. В одном из подвалов Котлована Генрих хранил лежак, запас воды и свечи. Запертые в гетто коренные дичали и Генрих заранее нашел себе убежище между территорией отверженных и Богатырской общиной.

Проскользнув через рощу, Мильц перебежал проспект и запрыгнул в здание с разбитыми стёклами. Повсюду валялись ржавые корзины. Взорванный супермаркет — негласная граница, которую коренные пересекали только ночью и вели себя очень аккуратно. По законам общины, за нарушение границы коренных отправляли в изолятор минимум на пятнадцать суток.

Мильц не боялся патрулей. Последнее время общине не хватало ресурсов и они редко выставляли ночные наряды, больше полагались на доносы законопослушных жителей. А жители старались сидеть ночами дома.

Месяц назад Мильц нашёл недалеко от супермаркета мешок изношенных дождевиков и сшил себе из них один прочный. Домой он его не приносил — боялся, что семейные попросят дождевик на вылазку, перепродадут его или наврут, что ценную вещь отняли общинники. Генрих прятал дождевик в схроне на границе и надевал только во время вылазок.

Пока не ходили патрули, он исследовал общину вдоль и поперек. Генрих знал все подходы и пути отступления, он мог вернуться в пограничную рощу тремя разными путями.

Дождь по-прежнему не шёл и это расстраивало коренных. Теперь им снова придётся брать воду из гниющего водопровода, в который общинники нередко сливали отходы. Да и что греха таить — многие надеялись на то, что потоп разрушит экономику общин и победителям понадобится помощь коренных. Петербуржцы мечтали вернуть себе права и полноценно вернуться в город.

Мильц крался вдоль проспекта к Котловану. Нужный ему угол уже виднелся за поворотом, но что-то настораживало Генриха. С каждым шагом он прижимался всё ближе и ближе к обочине.

Недалеко от разрытой парковки Генрих присел на корточки и перешёл на гусиный шаг. Стало ясно, что его встревожило — в окнах мелькали лучи фонарей. Генрих подкрался к чёрному входу и двинулся вдоль стенки. У выбитого окна он остановился.

— Где они пол… Тут?

— А?

— Ты тут?!

— Тут!

— Где тут?

Коренные так не кричали — опасно. Горе-кладоискатели? Генрих слышал, что в клады коренных верят теперь только школьники. Тогда что общинники забыли поздно вечером на свалке?

Справа мелькнул луч. Генрих дёрнулся было ко входу, но понял, что открыть дверь он уже не успеет. Тогда Мильц схватился руками за оконный проём и подтянулся.

— Эй!

На улице затоптали. Генриха заметили.

Мильц спрыгнул вниз и с грохотом приземлился на металлический лист.

— Борисов, ты что ли? Упал куда?! — донеслось сверху.

Сердце заколотилось. Мильц рванул вправо так, чтобы человек, спускающийся по лестнице, не выцепил его лучом фонаря. Два силуэта спрыгнули следом.

— Лови его!

Мильц побежал вдоль технических помещений. В конце коридора всегда был открыт ещё один выход.

— Стой, сука! Выстрелю! — крикнули за спиной.

— Не стрелять! — рявкнули сверху, — Нужен живым!

«Живым — уже хорошо» — подумал Мильц. Он прижался к стене и приставным шагом поскакал к повороту. Общинники не решались броситься в темноту и водили фонарями по сторонам. Перед самым поворотом за спиной Генриха раздался выстрел. Пуля чиркнула по потолку и звякнула о трубы. Генрих упал и пропахал коленями пол.

— Я сказал не стрелять! Идиоты! — донёсся до него всё тот же голос.

Мильц перекатился вправо, вскочил и с ноги выбил хлипкую дверь запасного выхода. Колени саднило, но Генрих, не останавливаясь, прыгнул в темноту. Одна нога увязла в жиже. Болото с хлюпающим звуком съело у Мильца сапог.

— Аэээх… — охнул Генрих, но не остановился. Попадаться не хотелось.

Он скатился с холмика, упал в канаву и побежал вдоль Котлована по вонючей грязи к территории общины. Два раза выстрелили в воздух. Общинники не знали, что канава, огибая периметр здания, выходит к тропке, по которой можно уйти на окраину. Мильц не брезговал и обходил патрули именно так.

Через пять минут фонари мелькали уже вдалеке. Мильц выбрался на землю, забежал в скверик и упал под лавку. Штаны разорвались на коленях, сквозь ткань виднелась окровавленная кожа. На ступне размоталась портянка.

Мильц достал из-за пазухи эластичный бинт, заново намотал портянку и туго перевязал её. Хорошо, что помойная вода немного сошла и не намочила колени. До укрытия он как-нибудь доберётся, а там лежит запасная обувь.

В целом, ночь ничем не отличалась от остальных, но по дороге он дважды чуть не нарвался на проезжающие автомобили. Общинный склад как обычно сторожили курсанты — на чердаке бликовала керосинка.

Мильц обогнул склад и подобрался к деревянному домику. Как назло, в доме горели окна, у входа припарковали два автомобиля. На крыльце сидел мужик, он уронил голову на локти и покачивался. Стараясь не шуметь, Мильц заполз в палисадник. Мужик услышал шорох, поднял голову и посмотрел прямо на Мильца. Генрих замер.

— Сгинь… Сгинь, рогааатый… — пролепетал мужик, не смог сфокусировать взгляд и уронил голову обратно.

Мильц выдохнул и подполз к дверце, ведущей в подвал. Немного подумав, он выматерился про себя. Обычно он прятал ключ под стельку сапога. Сапога, который остался в чавкающей жиже.

— Рога! У коренных есть рога, Петрович, — крикнул пьяница и тут же понизил голос, — Помоги мне встать, Глебка, я же упал. Ты же видишь, я упал.

«Да я тут с ума сойду. Попал…» — подумал Мильц и вздохнул.

В комнате над ним разговаривали двое. Мильц постарался понять, кто же приехал в гости на ночь глядя.

— Я ненавижу этого урода, — произнес женский голос.

— Не называй так моего отца.

— Ты тоже весь в отца.

— Успокойся. Поехали домой.

— Мой дом затопило. Там никого нет.

— Я про наш дом.

— Наш дом — его (неразборчиво). Меня там нет.

— Не неси ерунды.

— Я не несу. Я хочу уехать, отпусти меня.

Мужчина ничего не ответил. Мильц приподнялся, чтобы получше расслышать разговор.

— Я воспитал. Пап, я же воспитал, как и ты меня… — снова забормотал пьяница.

— Ты не сможешь уехать.

— Смогу.

— Юрку избили коренные.

Мильц закусил губу, чтобы не чертыхнуться. Женщина заплакала, мужчина открыл окно. Через секунду пахнуло табаком.

— Собирайся.

— Я не могу, у меня жар.

— Поболеешь дома.

— Я жду Вову, он меня посмотрит.

— Вова занят.

— Я хочу спать.

Мужчина швырнул самокрутку из окна.

— Если бы ты слушала меня, всё было бы проще.

— Без твоего козла-отца будет ещё проще.

Раздался хлопок и скрип пружин. Женщина снова заплакала. Окно с треском закрылось. Мильц не шевелился.

— Опа-опа. Глеп-ка, — пьянчужка, шатаясь, поднялся и пошёл вперед, — Рраз-два, смирна, ровняйс!

— Сергей! Проводи Глеба домой! — крикнули в доме. В комнате грохнула дверь.

Мильц приподнялся и заглянул в окно. На кровати никого не было. Генрих смутился и перебрался к углу домика.

Сначала из избушки вышли двое.

— Иди садись в машину.

— А где папа?

— Не знаю. Ушёл домой.

— Он плохо ходит.

— Зато лакает хорошо.

— Дядь Серёж, я боюсь за него.

— Не бойся. Тут одна дорога. Встретим, если упал.

Мужчина с ребёнком сели в автомобиль и уехали. Мильц достал часы, но не смог разглядеть время. «Подожду полчаса и постучусь» — решил он. Разодранные колени щипало, грязь прилипла к штанам, плиты, постеленные в палисаднике, покрылись слизью. Генрих закрыл глаза и постарался представить себе землю, нагретую солнцем. В юности он часто уезжал летом на дачу и уходил в лес, «ловил тишину»: сидел на опушке или бродил среди елей, шуршал засохшей хвоей, думая о своём.

Как-то раз, увлёкшись мечтами о предстоящей поездке на Байкал, Мильц вышел на обратном пути к двухэтажному дому. На втором этаже горел свет, дверь была распахнута настежь. Жильцы дачного посёлка знали друг друга и при случае не проходили мимо. Мильц решил закрыть дверь или хотя бы поинтересоваться, всё ли у хозяев в порядке. Владельцы дома, скорее всего, знали его деда.

Генрих скрипнул калиткой. В дверном проёме мелькнула чья-то тень. Мильц встал у крыльца и громко поздоровался. Тень шевельнулась, но никто не ответил. Тогда Генрих заглянул внутрь.

В прихожей вжалась в стену девочка лет пяти в пышном платье. Такие платья носили дворяне в девятнадцатом веке.

— Привет, — сказал Генрих максимально доброжелательно, — Где твои родители?

— Наверху, — ответила девочка.

— Можно я поднимусь?

Малышка молча развернулась и пошла по лестнице вверх. Генрих последовал за ней, на ходу расстёгивая пальто.

На втором этаже располагались две комнаты. Девочка зашла в правую. Мильц переступил порог следом и оглядел помещение. Бóльшую его часть занимала кровать, на которой лежали двое. Несмотря на то, что девочка пришла вместе с незнакомым мужчиной, взрослые не пошевелились.

— Вот мама и папа, — девочка показала на кровать и обняла дверной косяк, — Они болеют.

Мильц подошел ближе и наклонился над постелью. Женщина лежала с закрытыми глазами, мужчина смотрел в потолок. Его веки наполовину наехали на глаза, кожа побледнела. Оба были мертвы.

По затылку Генриха пробежал холод. Он повернулся к девочке:

— Кто тебе рассказал, что они болеют?

— Бабушка.

— А бабушка сейчас дома?

Девочка снова молча развернулась и пошла в соседнюю комнату. Генрих, цепенея, проследовал за ней. Вторая комната была побольше предыдущей. Именно в ней горел свет, который заприметил Генрих.

На кушетках лежали старики. Девочка подошла к старушке и погладила её по голове. Старушка приподнялась, приложила к глазам пенсне и оглядела Мильца.

— Кто вы?

— Я внук Мильца. Я шел мимо и…

— Я не знаю господина Мильца.

— Ваши дети, они…

— Полиночка, солнышко, ступай к выходу.

Девочка послушно вышла из комнаты и спустилась по лестнице. Старушка подняла руку и указала на часы с маятником, висящие на стене.

— Молодой человек, видите часы?

— Да. Да, вижу, — растерянно ответил Генрих.

— Каждый раз, когда минутная стрелка пересекает полночь, в доме умирает один человек.

Мильц взглянул на часы. Без трёх десять.

— Молодой человек, посмотрите, мой муж ещё жив?

Генрих взглянул на соседнюю кровать. Старик лежал с полуоткрытым ртом. Мильц взял с тумбы зеркальце и поднёс его к ноздрям старика. Стекло не запотело.

— Мёртв.

— Что вы сказали?

— Мёртв.

— Значит, пришло и моё время, — произнесла старушка и натянула на лицо одеяло.

Генрих бросился вниз, чуть ли не кубарем скатился по лестнице, но остановился. В углу прихожей лицом вниз лежала девочка. Генрих подбежал к ней, чтобы вытащить во двор дома, схватил девочку за плечо и с криком отдёрнул руку. Ледяное плечо. Ледяное!

— Ты следующий, — донёсся до него голос старушки со второго этажа, — Следующий тот, кто коснётся.

Генрих заорал и вылетел из дома. В лесу стемнело. Мильц выбил плечом калитку и побежал наугад. Хвоя проминалась под ногами.

— До встречи! — прокричала ему вслед старушка.

— До завтра, завтра, завтра… Евграфыч! — ответил лес.

Мильц дёрнулся, проснулся, съёжился от холода. Кто-то стукнул по крыльцу два раза. Мильц поднялся с плиты и заглянул в прореху между поломанными ветвями. На утоптанную тропинку, ведущую от крыльца к дороге, спустился старик и, прихрамывая, двинулся в сторону общины.

«И охота ему бродить по улицам ночами» — подумал Мильц и съёжился снова. Старик хотя бы придёт домой, затопит печку. Наверняка, съест что-нибудь горячее.

Генрих ждал и терпел. Время от времени он разминал затекающие руки и ноги. В последние дни похолодало, пора искать зимнюю одежду. У него ведь совсем ничего нет…

Через десять минут Вова наконец-то вышел покурить. Он отругал Генриха, но обещал открыть дверь изнутри.

Мильц и сам раскаивался. Вова был слишком добр к нему: лечил, кормил, пускал переночевать и даже отдавал что-то из старой одежды. Пока Мильц вспоминал всё то хорошее, что сделал для него врач, под окном щёлкнул замок. Генрих тут же подобрался к стене дома на карачках. Он схватил руками фанерный лист, прижатый вплотную к стене и отодвинул его в сторону. Лист прикрывал дверцу, поросшую мхом. Генрих приподнял её над землей, с усилием отодвинул и прошмыгнул внутрь.

Зажигать свет Генрих не стал — непонятно, что за девушка гостит в доме. К тому же, он давно выучил подвал наизусть.

Над головой скрипели доски, Вова ходил туда-сюда по кухне. «Нервничает» — догадался Мильц, присев за ширму в углу подвала. Он мог лечь в гору тряпья, наваленного специально для него рядом с бойлером, но Генрих с детства ненавидел ложиться грязным. К тому же, он мог обляпать вещи в подвале кровью. Не ахти какая улика в доме врача, но всё же.

Сверху снова хлопнула дверь. Загудели мужские голоса. «Спит» — донеслось до Мильца.

Дом заходил ходуном: скрипнула межкомнатная дверь, завыли пружины кровати, доски прогнулись под тяжестью шагов. Творилось что-то необычное, но звуки лишь успокаивали Мильца. Может, остаться тут навсегда? Всё лучше, чем жить с Кривозубыми. Жаль только, не перетащить сюда старика Колотурского. Хороший он старикан.

Мильц пригрелся и задремал. Грохнула дверь. Генрих очнулся и ущипнул себя за ногу, чтобы не уснуть снова. Чувство безопасности расхолаживает. И нередко убивает.

Наконец, люк подпола отворился. В полной темноте к нему спустился Вова.

— Что это у тебя происходит? — полушёпотом спросил Генрих.

Вова промолчал. Он подошёл к Мильцу и пробежался по нему лучом фонаря.

— Избили?

— Нет. Убегал от общинников. Упал несколько раз. В бойлере есть немного воды? Мне бы сполоснуться и…

— Ты очень опрометчиво поступаешь, Генрих, — Вова уселся в старое кресло и закурил самокрутку, — Тебя могли увидеть или услышать.

— Прости. Я не хотел приходить. Пришлось где-то спрятаться.

Помолчали. Генрих сбросил штаны и взял в углу эмалированный тазик. В детстве он любил садиться в такой же таз и представлять, будто он плывет по морю на корабле. Сейчас в таз не помещались даже ноги.

— Происходит что-то странное, — отметил Мильц, набирая воду, — у Котлована милиция.

— Неудивительно, — Вова выпустил дым под потолок, — Внука председателя нашли под грудой металлолома.

Мильц выключил воду и обернулся:

— Мёртвого?

— Почти. Лежит в госпитале.

— И что с ним?

— Искал ваш клад и провалился. Пока узнали, пока нашли…

Мильц покачал головой. Вода дребезжала об край тазика.

— Друзья пацана сказали, что это вы их избили.

Мильц хмыкнул, натирая ноги куском хозяйственного мыла.

— Смешного мало. Теперь вам придётся ещё хуже.

Вова докурил, поднялся и отыскал на этажерке пустую банку из-под кофе. Затушив в неё бычок, он раскрыл лежащую рядом аптечку, достал бинты и перекись.

— Вымыл? Давай обработаем раны и я пойду. Потом уже домоешься.

Мильц сел на табуретку, вытянул ноги. Вова присмотрелся к коленям.

— Как дела в высотке?

— Так себе. Я отпустил сегодня общинную девушку. Семейные не оценили.

— Что за девушка?

— Не знаю. Симпатичная, только грязная. Сидела в нашем шалаше с ножом в руке.

— В трудовой униформе?

— Нет, в гражданском. Кривозубый чуть слюной не подавился.

Вова забинтовал Мильцу колени.

— С перевязкой у семейных не появляйся. Мигом догадаются.

— Можно, я останусь у тебя на ночь? Высплюсь хотя бы.

— Оставайся. Только веди себя тихо. И не выходи никуда. В сумке перекус, до утра тебе хватит.

Вова убрал бинты в аптечку и поставил её на место. Сдержав зевок, он включил фонарик и посветил на лестницу вверх.

— Вов. Мое перемещение в холл — дело времени. Ты говорил с настоятелем?

Вова повернулся:

— Пока не знаю, как их попросить. Они вряд ли будут иметь с тобой дело. Ты коренной.

— Ну с тобой же они говорят.

— Про меня они не знают.

— А председатель?

— Догадывается, но молчит. Врачи в дефиците.

— Он не узнает о твоих визитах в братство?

— Вряд ли. Он вообще мало что знает.

— По слухам, он влиятельный.

— Он пересмотрел «Карточного домика» в прошлом.

Мильц поднялся с табуретки.

— Вов. Ты меня знаешь, я в холл не пойду. Если не братство, уйду в леса и одичаю. Пойду на удачу в Новгород, не знаю…

— Я что-нибудь придумаю, — перебил его Вова, — Потерпи.

Мильц кивнул. Вова поднялся к люку и посмотрел вниз:

— Я убрал книги в сундук. Там ещё две свечи — читай, если хочешь.

— Спасибо.

Мильц улыбнулся. Врач не рассмотрел улыбку в темноте.

⚒︎ ⚒︎ ⚒︎

По ощущениям, Мильц проснулся незадолго до рассвета. Он с удовольствием поспал бы ещё, но ему не давали покоя переполненный мочевой пузырь и голодный желудок.

Продрав глаза, Генрих привык к темноте и поднялся по лестнице под потолок, где врач обещал оставить немного еды. Котомка стояла на первой ступеньке. Не спускаясь вниз, Генрих развязал сумку, пошарил в ней рукой и достал бутыль молока с горбушкой хлеба.

Ржаной хлеб слегка подсох за ночь, но всё равно остался свежим. Должно быть, его испекли вчера на заводике в центре общины. Запивая каждый кусок прохладным молоком, Мильц с удовольствием съел четвертинку. Он определил на ощупь, что на дне лежит кусок сыра, пара яиц и какая-то пластмассовая бутылочка. «Гуманитарная помощь коренному» — усмехнулся про себя Генрих, сунул котомку за пазуху и спустился к выходу.

На улице было тихо. Жаль — барабанящий по крышам дождь обычно служил Генриху маскировкой. Дверь шаркнула по бетону, Мильц побоялся распахнуть её шире. Вдруг кто-то привёз к Вове срочного больного или шатается по окрестностям, мучаясь от бессонницы?

Генрих выглянул в щель и прислушался. Вроде бы, всё в порядке. Двинув дверцу ещё на два корпуса, он выставил ногу наружу и перенёс на неё вес тела.

На улице действительно ещё не рассвело, солнце пряталось за горизонтом. Должно быть, сейчас в Петрограде не спали только монахи Удельного братства, ежедневно молившиеся в Синий Час.

Генрих плотно закрыл дверцу, прислонил фанеру и замазал собственные следы на засыхающей почве. Аккуратно ступая по листьям, он подошёл к кустарнику и распрямился. Генриху предстоял тяжёлый день — ему нужно было добыть что-нибудь полезное для семейных.

Говорят, идею семейничать коренные подхватили от дореволюционных зеков. В семью принимали тех, кому ты мог доверять — семейные делили продукты и жили в одном помещении. Особо плодовитых не любили, да и рожать больше одного ребёнка в подобное время было опрометчиво.

Генрих почти сразу прибился к семье из пяти человек. Потомки рабочих с Кировского завода, когда-то они переехали с юга на Старую Деревню в новый жилищный комплекс — взяли трёшку в ипотеку, надеялись выплатить её до старости. Только закрыли долг перед банком — грянула революция и гражданская война. Квартиру отняли, но семейники Генриха особо не убивались. Можно сказать, что им по-своему повезло. Останься они на юге, сейчас бы загибались в рабстве у Кировской Народной Республики.

Хоть новая семья Генриха и состояла из коренных, они совсем не походили на персонажей повстанческой пропаганды. Общинники рассказывали детям о расчетливых и безжалостных петербуржцах, готовых скатиться к евгенике ради собственных привилегий. Антагонисты общинных пьес упивались высокомерием и вытирали ноги о приезжих, в то время как семейники Генриха лезли в общее блюдо руками и с ностальгией вспоминали тупейшие видеоблоги. Они никогда не любили Генриха за мягкость по отношению к слабым. Иногда Генриху казалось, что они даже не считают его своим.

Что можно было принести семейным? Продуктов в котомке осталось немного, раздобыть ещё нереально. Продуктовые запасы хранились на складе, который возвышался на искусственном холме. Общинники охраняли склад внимательнее всего: по ночам там дежурила народная милиция, сформированная из бывших бойцов ополчения, а в трудовые часы на подмогу завхозу посылали курсантов военного училища.

Со склада продукты развозили по пунктам выдачи. Располагались они преимущественно в центре, куда Генриху ход был заказан — любой общинник позовёт милицию сразу же, как только увидит подозрительного оборванца.

В относительно тихом месте располагалась лишь аптека. Туда-то Мильц и направился.

Прелесть аптеки заключалась в том, что к ней вела тропинка через заброшенный микрорайон, который разрезал территорию общины на две части. Коренные не знали, почему общинники не разобрали эти панельки. Сплетники уверяли, что общинники собрались построить на месте микрорайона взлётную полосу для самолетов. Звучало неправдоподобно. Впрочем, когда сплетников это волновало?

Микрорайон оградили двухметровым забором, но в любом заборе есть дыры — и Мильц отыскал аж четыре способа попасть внутрь. От коренных школьников он слышал, что микрорайон манил общинных детей своей загадочностью не меньше Котлована, а зря. Всё, что могли, растащили на стройматериалы, остальное затопило ливнями, залило грязью. Первые полгода разруха поражала, но со временем Генрих привык к пейзажам, напоминающим ему старую компьютерную игрушку про Припять.

Когда Генрих подобрался к заднему двору аптеки, на улице уже рассвело. Он взялся за ручку и прислушался. Тихо. Вокруг не души. Мильц достал из сумки отмычку с рычагом и засунул их в замок. Шустро орудуя отмычкой, он повернул рычагом замок вправо и дёрнул дверь на себя.

Мильц проник в маленькую подсобку. Мебель светилась в темноте, будто фосфор. Мильц, не снимая перчаток, потянул верхний ящик комода. Ящик податливо открылся, но внутри ничего не лежало. Мильц потянул второй. Пусто. Третий? Пусто. Генрих нагнулся и для проформы дёрнул самый нижний. Заперто.

Мильц присел на корточки и привычным движением вскрыл простенький замок. В ящике лежало несколько конвертов. Стараясь не помять бумагу, Мильц положил конверты на пол и начал заглядывать в них по очереди.

В первом лежала баночка и листочек с надписью «Глюкофаж. Пилкина С.М., 83 г.р. Вторник. Диабет II». Во втором — неназванный порошок, предназначавшийся пятилетнему мальчику Гене. Третий конверт вообще не сулил ничего хорошего. В него фармацевт сложил две бумажки, первая звучала лаконично: «Трамал. Арбатцев В.П., 97г.р. Среда, ЗКТ IV». Под ней лежал красный кусочек, который гласил: «Если не доживет, то Петровой В.С., 90 г.р.».

Мильц засунул бумажки обратно и закусил губу.

Так нельзя.

Мильц взглянул на медикаменты, сложил конверты обратно и собрался запереть ящик.

Опустив глаза вниз, он увидел, что забыл один конверт на полу. Генрих поднял его и смутился. Конверт слишком тонкий. Пластырь там, что ли?

Конверт почему-то запечатали. Мильц отсоединил плохо слипшийся край. Внутри лежали не лекарства, а обручальное кольцо и кулончик. Бумажка внутри гласила: «Обменяла на мышьяк 0,5г».

Мильц достал кулон. «Не возьмут в братство — выменяю мышьяк обратно и отравлюсь» — подумал Мильц и сунул кулон в мешок с продуктами. Смочив срез слюной, Мильц прижал конверт к полу, подержал несколько секунд и положил его в общую стопку. Тщательно проверив, всё ли он прибрал, Мильц запер замок, вышел и щёлкнул ручкой.

На улице по-прежнему царила тишина. Стараясь не дёргаться и не озираться, Мильц направился к заброшенному микрорайону. Его ждал отдых в шалаше, из которого он отпустил девушку днём ранее.

⚒︎ ⚒︎ ⚒︎

До высотки Мильц добрался ближе к десяти вечера. Холодало, в разбитых окнах уже появились фанерные вставки. Люди готовились к зиме.

Генрих взлетел по лестнице и появился на площадке. Мерцали огарки одиноких. Дверь в квартиру закрыли — похоже, семейные уже поели и легли спать. Генрих снял с шеи ключ и засунул его в замок. Ключ не захотел поворачиваться.

Не той стороной. Генрих достал ключ и ощупал резьбу. Нет, вроде той… Он снова вставил ключ в замок. Тщетно.

— Ты принёс им что-нибудь, Генрих? — раздался за спиной знакомый голос.

Мильц вздрогнул и обернулся. В углу, у пожарного щита, сидел Колотурский и держал над собой огарок.

— Немного еды.

— Съешь сам. Тебя выгнали в холл.

У Мильца свело скулы. Он развернулся и лягнул дверь.

— Открывайте, суки!

За дверью рассмеялся Кривозубый. Мильц разогнался и впечатался в дверь плечом. Она не пошатнулась, плечо заныло. Он присел на корточки и зажмурился. Одинокие недовольно зашевелились.

— Хорошие двери, да? Довоенные. Не китайское говно! Наши, русские. Прошлые хозяева позаботились о безопасности.

Колотурский поёрзал на матрасе.

— Ты добровольно вызвался сказать мне?

— Нет, не вызвался. Меня тоже выгнали.

Мильц вздрогнул.

— Как выгнали?

— Я тоже одинок. Садись, будешь соседом по холлу. Неплохое место, кстати, выемка. Рабочие утром не будут задевать ногами.

Генрих поднялся на ноги. Колотурский достал спортивную сумку и пихнул её к Мильцу:

— Вот твои вещи.

Мильц забросил сумку на плечо и двинулся в сторону лестницы.

— Куда ты, Генрих? Не дури. Скоро зима.

Генрих потянул лестничную дверь на себя, но остановился. Он вытащил из-за пазухи котомку с едой, положил её к ногам Колотурского:

— Поешь. Может, потом принесу ещё.

И вышел, специально громко хлопнул дверью, чтобы не слышать возражений.

Отмолотив двести ступенек, Генрих оказался на улице. Ветер бросался грудью на многоэтажку. В окнах хлопали фанерные заглушки.

Мильц сплюнул и зашагал к ближайшему шалашу.