Локти на столе (в день смерти Алена Делона)

Наверное, мне бы пошла борода средней длины или щетина. Глядя на себя в зеркало по утрам, я понимаю это—однако, на правой скуле неизменно зияет унылая проплешина.

Невозможность ношения бороды я осознал достаточно рано, смирился и принялся бриться начисто. Я вообще никогда не грезил изменением внешности, я всегда воспринимал её как данность—да, можно было исправить мелочи или нюансы, но кардинальные перемены меня не интересовали. Куда больше волновала собственная стать.

Я осознавал желаемую стать через литературу: герои Куприна, Лермонтова и особенно Хемингуэя выглядели совершенно иначе, я же в студенческие годы казался себе погнутым гвоздём или кем-то вроде гиены, а после тридцати—издёрганной и утомлённой змеёй с гримасой, зубовным скрежетом, ухмылкой.

В 2018-м году режиссёр Марина Разбежкина сказала на занятии, что наш язык тела несёт в себе историю рода, и если посадить кого-то из группы на стул, то за десять минут монолога она сможет предположить происхождение человека. С тех пор я убедился ещё и в том, что стать тоже имеет недостижимую планку. Чуть позже я наблюдал в Петербурге за потомственными интеллигентами, и их походка, осанка, движения рук, отточенные с детства, представлялись мне чем-то недостижимым.

Как бы я ни старался выпрямлять спину или ходить медленнее, располагаться за столом или на кресле в гостиной, я терпел поражения. В моей семье наклонялись над тарелкой, широко расставляя локти, и загружали в себя щи, откусывая от хлебного ломтя; мужчины разворачивали стулья и сидели на них, как на табурете, наваливались грудью на спинку; жестикуляцию я подсознательно перенимал у дяди, отмотавшего одиннадцать лет в лагерях.

Полтора года назад ради эксперимента я скопировал жест Мишеля Уэльбека—держал сигарету между средним и безымянным пальцем, но как бы я ни старался, кисть не выгибалась кокетливо и утончённо. Меня тянуло скомкать сигарету в кулак, катать фильтр между большим и указательным. Я опускал сигарету на уровень живота, не вынося танцующего перед глазами дыма. Я не был собой и быстро избавился от этого откровенного подражания.

После лекции Разбежкиной я перестал править собственный язык тела, и примерно в то же время принялся любоваться героями Марчелло Мастроянни и Алена Делона. Они обладали той пластикой и тем флёром, который я хотел бы заиметь, сложись моя жизнь несколько иначе.

В Алене Делоне меня подкупала именно его леопардовая стать: осознание собственной эффектности перетекало в уверенность и пружинистость, с лёгким налётом ленцы.

Уже постфактум я осознал, что молодой Ален Делон сыграл в обожаемой мной картине Лукино Висконти «Рокко и его братья»—истории о бедных сицилийцах, переселившихся в Милан. Спортивная, семейная, любовная и моральная драмы в одном флаконе, кроме того—атмосферный фильм о боксе; на мой любительский взгляд, фильм-учебное пособие для писателя. Эталон трагедии.

Алену Делону на тот момент было двадцать пять лет. Он сыграл Рокко, чувственного и сдержанного юношу. Никакой эффектности, ленцы или пружинистости в Рокко не заметно, в каком-то смысле он—христианский, мышкинского типа персонаж, абсолютно нетипичный для самых известных персонажей Делона.

Меня всегда привлекали роли, выпадающие из выданного обществом амплуа. Поэтому сегодня, узнав от друзей о смерти актёра, я вспомнил не Жан-Поля из «Бассейна» и даже не Даниэле из «Первой ночи покоя», а именно Рокко.

Жизнь коротка, человек хрупок, образы нередко исчезают в тумане. Хорошо, что у нас остаются фильмы.

Сразу пересматривать что-то не хочется, смерть в данном случае невольно принимаешь за повод. Пройдёт несколько недель—продолжу изучать ещё неувиденные роли Делона.

А утром буду смотреться в зеркало, начисто бриться, тереть красные от недосыпа глаза.