Классика

Долгое время в своей чудаковатости я винил классическую литературу. Дело вот в чём: к моим шестнадцати годам мама перестала понимать, как меня воспитывать. С десятилеткой она ещё справлялась, а вот что делать с ребёнком, когда у него неожиданно сломался голос и над губой вылезли тараканьи усы, не представляла совершенно.

Обдумав ситуацию, мама сделала ставку на проверенные поколениями штампы, среди которых лидировали «давай-давай, перечь матери», «папаша тоже с пива начинал», «отнимут и тебя же им покалечат». Выслушав каждый из упрёков по несколько раз, я понял, что готовить к инициации меня некому: отец ушёл в другую семью (что я воспринял исключительно с облегчением), дед сбежал от нас в деревню, где наслаждался одиночеством, варил щи из консервов и гладил кота, а дядя сел на восемь лет строгого режима. Отцы друзей заниматься нашим воспитанием тем более не желали. Так уж повелось, что от засвияжского мужика нулевых требовалось не бухать и приносить домой зарплату; если мужик соблюдал эти два правила, просить у него большего семья не имела права.

Что ж, я принялся искать ответы в книгах. Лермонтов, Куприн, Кортасар и особо чтимый мной тогда Хемингуэй разрешили все дилеммы: как жить, как пить и как любить, как выражать чувства на бумаге и скрывать их на людях. Только вот судьба, одарив меня пристрастием к классике, не учла одного нюанса: я жил на окраине Ульяновска. Принципы героев мало того не работали — они откровенно мешали.

Например, как-то раз наш факультет поехал в недельный поход на Волгу. В первый же вечер мы пили водку у костра, курили синий «Море» и пели под гитару плохие песни. Когда я отправился спать, одна из девушек пошла со мной в палатку. Лёжа рядом, девушка очень замёрзла, о чём сообщила мне дважды. Я галантно отдал ей сначала плед, затем спальник — и уснул, натянув на голову капюшон. Больше в моей палатке девушка не появлялась. Она выбрала социолога Ванька, который не читал книг и правильно считывал намёки.

Подобные казусы происходили со мной постоянно. Когда до нас с друзьями доёбывались гопники, я пытался вести с ними разговоры чести — хотя нужно было либо бить в челюсть самому дерзкому, либо убегать, в зависимости от численного соотношения сторон. Девушкам же я посвящал корявые стихи и страдал по ним в отдалении, не решаясь преодолеть стадию восхищения и окунуться в плотскую обыденность мещанства.

Эта возвышенность меня и погубила. Как-то раз девушка, по которой я тогда страдал, выложила в Контакт пикантную фотографию. Не прошло и пяти минут, как её шутливый одногруппник прокомментировал фото фразой «Я бы вдул!». На миг меня ослепила ярость, я бросил пальцы на клавиатуру и в красках описал, что и куда я ему вдую при встрече — причём, дважды, в более изощрённой форме и с применением посторонних предметов. Одногруппник ответил хохочущим смайликом, отчего моя злость переросла в жажду возмездия; благо, шутник жил в соседнем дворе и постоянно тёрся на качелях.

Я собрался навестить обидчика тем же вечером, кинуть ему в лицо перчатку и удалиться, опираясь на эфес шпаги. С первым реквизитом проблем не возникло: на улице стыл январь и у меня в кармане лежали прокуренные зимние перчатки. В роли шпаги же выступила телескопическая дубинка, купленная летом на владимирской трассе по пути на матч сборной России. Дубинку я взял, как говорится, «для подстраховки». Шутник не отличался выдающимися физическими данными, но я ни в коем случае не мог ударить в грязь лицом, защищая честь возлюбленной.

Не секрет, что творческие люди перегоняют жизнь в метафору, а реальность, сопротивляясь, возвращает метафоры обратно в жизнь. В тот вечер я действительно ударил в грязь лицом — вместе с шутником на качелях сидел его друг, КМС по кикбоксингу Валера. О цели моего визита шутник догадался гораздо раньше запланированной пламенной речи, так что ни перчатку, ни дубинку я достать не успел, удар в челюсть от Валеры молнией подвёл черту под правилами жизни великих писателей.

На следующий день лучший друг юности Стопор дал мне ценный совет: сначала заливаешь обидчика газом и только потом ведёшь с ним разговоры о попранной чести возлюбленной. Увы, его рекомендации толком не помогли, уж слишком глубоко к тому времени вросли в меня паттерны классической прозы. Особенно, методы Хемингуэя. Герои его романов всегда проигрывали красиво и я, впечатлённый чувственностью и достоинством, назначил «красивое поражение» верхней планкой любого начинания. На победы с тех пор я не рассчитывал.

Спустя двенадцать лет после фиаско, пересекая двор шутника наискосок, я неожиданно осознал: а ведь литература ни в чём не виновата. Это я, я дурачок, что принял её на веру, сама литература ничем не была мне обязана! Но пездюки ведь на то и существуют, чтобы не понимать элементарных вещей, не так ли? А взрослые призваны эти элементарные вещи объяснять.

Моему младшему брату сейчас пятнадцать, классическую прозу он не читает. Страницы неудобно перелистывать — недавно ему сломали безымянный палец на областных соревнованиях по тайскому боксу.

«В конце концов» — говорю я ему — «Прочтёшь все эти талмуды лет в тридцать, с холодной головой и закалённым сердцем».

Брат кивает, постукивает пальцем по гипсу. Я шагаю рядом, смотрю на его белобрысую макушку и радуюсь. Красивых поражений этому парню явно недостаточно.