Дорогая, я дома

О романе евроскептика и русского националиста Дмитрия Петровского

В марте в серии «Книжная полка Вадима Левенталя» издательского дома «Флюид» вышел роман журналиста Дмитрия Петровского «Дорогая, я дома». По словам критика и писателя Вадима Левенталя, в рамках серии он собирается выпускать «внежанровую интеллектуальную прозу». «Дорогая, я дома» ждал издание долгих пять лет — и с ходу попал в короткий список «Нацбеста».

Действие романа развивается в современной Европе. Потомственный немецкий аристократ Людвиг Вебер, сколотивший состояние на гражданских авиаперевозках в пятидесятые, хранит секрет — в подвале дома он удерживает девушку-экскортницу Киру из Ижевска, которую похитил во время совместного уикэнда. В тесном и тёмном помещении Вебер выстраивает муляж образцовой семьи старой Европы вдали от мультикультурного мира: с классической музыкой, высокими манерами… и платьями с прорезью для цепи, длина которой не позволяет Кире дотянуться до выхода. Но сюжет не ограничивается отношениями Людвига и Киры: маньяка-миллиардера и его невольницу, игравшую в эскорт-агентстве роль «госпожи», окружают киллеры, героиновые наркоманы, жадные бизнесмены и прочие неоднозначные личности, про каждого из которых Петровский рассказывает достаточно подробно.

Выбор темы и места действия романа не удивляют. Дмитрий Петровский — консерватор и националист, автор «Спутника & Погрома» и Russia Today, житель Берлина и критик устоев современной Европы. Во взглядах автора и кроется основной смысл романа.

Собирая истории воедино, замечаешь, что Петровский переводит подчинение и доминирование из политической плоскости в область сексуального. «Дорогая, я дома» перекликается и с работами философа Мишеля Фуко, искавшего корни эксплуатации в семье и пенитенциарных учреждениях, и с фрейдистскими теориями: тягу к доминации порождают детские травмы, а миллиардер Вебер лепит из Киры рано погибшую мать.

Но Петровский говорит не только о сексуализации власти. Новым романом автор выносит Европе приговор: как старой за её высокомерие и закостенелость, так и новой, страдающей от миграции, финансового кризиса и лицемерия. Привычный для постмодерна набор персонажей изначально вызывает ухмылку, но Петровский невероятно правдоподобно вещает от лица совершенно непохожих героев. Автор меняет интонацию и динамику движения персонажей, точно определяет интересы, пороки и желания. Короткие истории расходятся по хронометражу и вновь встречаются в новой точке. В итоге роман звучит убедительно, не совершенно безнадёжно: никто не отыщет счастья в проклятой Европе. Богатые и бедные, добрые и злые, невинные и виноватые — на страдания обречены все. На вопрос «Что делать?» роман отвечать не хочет… и не отвечает, что пагубно сказывается на финале, который выглядит весьма очевидно.

Не найдя в тексте обоснования для столь безальтернативного приговора или вариантов спасения, делаешь вывод: Петровский использует литературу как инструмент политической агитации.

В той или иной мере любой писатель транслирует через произведения свои убеждения или взгляд на мир. У Петровского, при всех своих сценарных талантах, получилось топорно и очевидно.