Купе

Рассказ опубликован в литературном зине «Бетон»

— Ну дай хотя бы двадцать рублей. Чаю пойду возьму, ёптаюать…

— Да заткнись уже, сколько можно!

Я вышел в коридор и грохнул дверью. Всю жизнь мне говорят: Олег, твоя совесть тебя погубит — и ведь правда. Давно пора перебороть себя и забить, но я ж спать не могу спокойно ночами, лежу, мозг себе пережёвываю… Вот и завела меня эта совесть в купе с человеком, которого я то ли презираю, то ли конкретно так ненавижу. На сутки. Из которых прошло всего пять часов и осталось целых (сколько там?) девятнадцать.

Я вообще уже года три не езжу на поездах, у меня с детства стойкое к ним отвращение. Но нарколог запретил ему лететь на самолёте — после инфаркта, говорит, может не выдержать, вези по земле, по земле доедет. Дал гору каких-то таблеток и укол на всякий случай. А, ещё порекомендовал заранее предупредить проводницу в составе. Купил ей шоколадных конфет и рассыпного чая. Сначала переживал, что в составе нет дежурной бригады врачей, а потом подумал: чего я волнуюсь? Ну не доедет и не доедет. Бабушку жаль, конечно. А его не жаль. У него совсем башка потекла, засыпать в одном помещении страшно.

Скажете, сволочь? Вы с ним не росли. У меня самое яркое воспоминание детства — пятно крови на обоях в прихожей, это он маму избил за то, что её подвёз домой какой-то шофёр с завода. Мама потом неделю встречала меня после школы за гаражами, стыдно ж появляться перед людьми с фонарём и разбитым носом, да и у меня потом за спиной будут шептаться: вот, мол, живёт Забелин в неблагополучной семье, бедный мальчик. Мама вообще лишнего обо мне заботилась, лучше бы о себе подумала. Наверное, потому и умерла пять лет назад, извелась. А он жив, сидит в купе и думает, где бы накатить без палева.

Сейчас главное не накручивать себя, отвлечься, послушать музыку с телефона. Я включаю техно, просто для того, чтобы лишний раз не терзать душу депрессивными текстами, сосредоточиться на электронном бите и размеренном стуке состава. Но не успевает начаться первый трек, как дверь нашего купе дёргано отодвигается и он вываливается в коридор. Я тянусь к наушникам и вижу его наигранно-беспечные взмахи рукой:

— Да слушай-слушай, я покурить схожу…

А я всё равно снимаю наушники и шагаю за ним, потому что знаю я, как он сходит покурить: будет ковылять через весь состав, искать какого-нибудь колдыря, найдёт и уболтает его поделиться водкой. И тогда всё пропало, можно спокойно сбросить его с поезда, потому что везти развязавшегося алкаша в Петербург толку нет, а возвращаться на родину — тем более. Зачем тогда я столько мучился?

— Да чё ты за мной таскаешься как шавка, Олег! — буркает он, дёргая ручку тамбура.

— Я ни на шаг от тебя не отойду, понял? — рычу, подавляю в нём последние остатки надежды.

— Дай своих покурить тогда!

Я достаю из пачки Парламента три сигареты, одну себе и две ему. Мы купили у проводницы лотерейных билетов и договорились иногда смолить между вагонами.

— Как ты их куришь, ёптить, слабые какие. — снова бурчит он, затягиваясь как можно глубже, — Табака-то нет, наверное. А стоят дохуя.

Я держу дверь за ручку и озираюсь.

— Кури быстрее. Сейчас соседи нажалуются, будешь до Питера спички в купе грызть.

— Снова ссышь. — укоряет он меня, но прикуривает от хабарика вторую.

Потом я жду, пока он доковыляет обратно. Он уже и не ходит толком, допился — ноги ломит, пальцы почти ничего не чувствуют. С бутылкой его разлучит только гроб. Но я ж не могу сидеть, ждать, когда заплаканная бабушка позвонит мне в Петербург и сообщит, что он траванулся палёнкой; или поскользнулся пьяным на льду и раскрошил себе череп об асфальт. Так что я решил попробовать, потратить денег и засунуть его в центр реабилитации алкоголиков. Я специально поехал на Московский проспект, два часа сидел в окрашенном салатовой краской коридоре. Потом какая-то женщина смотрела на меня строгим бесчувственным взглядом — понятно было, что таких, как я, у неё сотни, и она давно уже не испытывает к нам ни капли сочувствия. Женщина задавала вопросы. Сколько лет? Как часто пьёт, прерываются ли запои? Работает? Сопутствующие заболевания, осложнения? И с каждым ответом я понимал всё больше: его не возьмут, потому что он — отработанный материал, свободное место лучше отдать сорокалетнему слесарю с несовершеннолетним ребёнком, у которого всё же есть шансы на реабилитацию. Я не дурак, я догадался и уже собирался уйти. Мне даже стало полегче, я убедился в том, что я бессилен, но тут женщина сменила тон и спросила, работаю я или учусь? Есть ли у меня возможность взять кредит? Их центр открыл платное отделение, сорок тысяч рублей за месяц лечения, принимают без очереди… А я копил на первый взнос… И, ладно уж, могу отдать эти сорок тысяч хоть сейчас, ну или через полчаса — метнусь до банкомата, если не принимают карты. Но я, конечно, сделал вид, что подумаю, позвонил им на следующий день, договорился о рассрочке. А то вдруг поймут, что я при деньгах. Начнут раскручивать на всякую хрень…

И вот я поймал удачный момент (его разбил инфаркт, он валялся в кардиологии), поехал на малую родину, запер его после выписки в спальне и две недели сторожил, как верный пёс, не давал пить, заставлял глотать таблетки. За эти две недели он вытянул из меня последние нервы, а я, в свою очередь, припомнил ему вообще всё: и как он, сука, ни разу не позвонил умирающей маме, и как припёрся на похороны пьяный и выпрашивал на поминках водку, и как в детстве я прятался и дрожал за креслом, пока он громил квартиру. Я сказал, что даю ему последний шанс, реально последний шанс и если он им воспользуется — так и быть, я буду поздравлять его с новым годом и днями рождения. Но на большее… Хер.

Он всё это выслушал и даже не извинился.

А он не умеет извиняться. Даже сейчас, когда он разворачивал тщательно упакованную бабушкой в фольгу курицу и уронил её на мою постель, он не извинился. Я стерпел и накрылся испачканным одеялом, лежу и делаю вид, что сплю. Просто для того, чтобы он со мной не разговаривал. От него невыносимо несёт табаком (всю жизнь от него так несёт). Почему? Я тоже курю, но от меня же так не воняет. Видимо, запах уже въелся ему под кожу.

Мне снится какая-то муть… Живые мёртвые, в моих снах они ещё не болеют и мне от этого тревожно. Когда я просыпаюсь, в купе темно, лишь в окне медленно мелькают фонари пустого перрона. Трогаемся. Я приподнимаюсь на полке и вижу, что в купе никого нет.

Не усмотрел.

Ругая себя за то, что завтыкал первым, тут же вылезаю в коридор. У окна, естественно, никого нет. Я бреду к проводнице, которая сидит у себя в купе и заполняет какие-то бланки, спрашиваю, не подходил ли он, не просил ли продать спирта. Я уверен, что бабушка дала ему денег (не могла не дать) и он их хорошенько заныкал. Очень хорошо заныкал — я обыскал и куртку, и штаны, не нашёл ни рубля. На эту заначку он купит себе бухла при первой же возможности.

Проводница не сознаётся даже после предложения раскупить кривой поднос с шоколадками, говорит, что давно уже сидит здесь с открытой дверью и «ваш папа» мимо не проходил. Жаль, впереди всего два вагона, а он, хитрожопый, ушёл в хвост состава. Ничего, далеко не уковыляет. Вместо «спасибо» покупаю два сникерса, закидываю их не глядя в купе и дёргаю дверь тамбура на себя. Прохожу такой же купейный вагон — толстый мужик прижимается пузом к стеклу, пропуская меня дальше, но мне всё равно не хватает места. Задеваю рукой его потную спину. Мерзко.

За купейным — три плацкартных. Замедляю ход, смотрю по сторонам на спящих детей, разложенную на столе снедь, занавешенные простынями боковушки. Две компании выпивают, но его к себе не подсадили бы — молодые.

Мимо меня мелькают верхние полки, везде темно и сложно разобрать закутанные в одеяла тела. Может, он напился и спит где-то на свободном месте? Нет, его бы выгнали, он храпит и бредит во сне, постоянно орёт что-то пьяный.

С каждым разом вагонов впереди всё меньше и вот я выхожу в последний тамбур, передо мной только запотевшее стекло. Протираю его и вижу, как в свете поездных фар кружится метель. Проводница не продала ему спирт, он попёрся на вокзал и отстал от поезда. Что это за город был, Ярославль? Ну, придёт к ментам, документы у него с собой. Или выпьет с горя и замёрзнет где-нибудь в окрестностях. Или прирежут за пятьсот рублей и кнопочный телефон. Его уже не раз избивали и грабили пьяным.

Обоняние чует знакомый запах спирта и табака, поворачиваю голову — в углу ныкается какой-то челдон, посматривает на меня. Из под мышки торчит горлышко бутылки, на неё насажен столбик одноразовых стаканов.

— Не видел здесь мужика такого хромого? Выпить искал.

— Не, не видал. Один тут пью, — криво улыбается челдон.

Я достаю из кармана пачку и кручу её в руке туда-сюда. Если он ушёл на вокзал, то обязательно надел куртку. Он себя любит, в одной рубашке на мороз не пойдёт. Надо бы вернуться в купе и проверить, на месте ли куртка.

— Слушай, — говорю я челдону и протягиваю пачку, — Налей сто грамм. За сигареты.

Челдон щурится и тянет нос к сигаретам.

— Это Парламент.

Челдон удивленно кивает, снимает из стопки верхний стакан, остальные прячет в карман. Наливает на три пальца, но я не спорю. Опрокидываю в себя, жмурюсь, опознаю паршивый коньяк. Отдаю полупустую пачку и, не оборачиваясь, ухожу из тамбура.

Меня немного развозит на голодный желудок. Кровь разогналась, внутри ничего не ноет. Другое дело.

Иду долго, минут семь. Поезд набрал ход и шатается из стороны в сторону, а я гляжу только прямо, потому что высматривать его по сторонам нет уже никаких сил. Молодая компания улеглась спать, простыни потихоньку сползают с боковушек, потный мужик больше не стоит у окна. Я дёргаю ручку тамбура и затем сразу же ручку купе. Вижу его замызганный пуховик, захожу — он сидит и пялится в окно. Что он там рассматривает? Город уже далеко, ночь, темно, даже лес не различишь.

Падаю на полку, отворачиваюсь к стене. После коньяка хочется курить.

— Чего шоколадками разбрасываешься, ёптаюать? Богатый стал, что ли?

Не отвечаю.

— Олег! С тобой говорю, вообще-то!

Не отвечаю. Не буду отвечать.

Шестнадцать часов буду ехать молча.