«Мне просто всё обрыдло»

Артём Сошников рассказывает через личную историю европейского путешествия, где и зачем читать «Роттердамский дневник» Бориса Рыжего

«Я работал на драге в поселке Кытлым, о чем позже скажу в изумительной прозе…»

​​Три полупьяных металлиста и один полупьяный я вызвали в Копенгагене смесь настороженности и любопытства. Стереотипы о русских оживали на глазах. Кирпичные рожи моих друзей не сулили окружающим ничего хорошего. Устав от жары, мы решили выпить по коктейлю. Заказали в кафешке три апероля, на сдачу взяли пироженку, цветом и формой напоминавшую «картошку».

Барменша удивилась, но всё поняла правильно — не пожалела ни апероля, ни просекко. Вэри гуд. Сэнк ю, май фрэнд! Хэв э найз дэй.

Мы пили седьмой день подряд, громко разговаривали в общественных местах и, скорее всего, курили там, где курить запрещалось. Цыганка, собирающая банки по мусоркам, хотела было стрельнуть у нас сигарету, но ретировалась, как только мы обернулись.

На фотографиях мои друзья выглядят как герои одной из частей GTA, я же похож на прибившегося к ним наркомана. Самый прошаренный металхэд Vassily напоминает повадками и смехом хитрого барыгу. Знаете, того, что продаёт героям GTA калаши и гранаты.

Скорее всего, никто не считает нас гопниками — европейцам плевать.

Да и нам плевать. И цыганке плевать, она просто бежала по делам и решила не останавливаться, барменша недавно устроилась на работу и перепутала рецептуру, пожилая пара за соседним столиком не смотрела на нас с осуждением, а угадывала, на каком языке мы разговариваем. Но стереотипы живут, въедаются под кожу.

Говоря о Европе и стереотипах, всегда вспоминаю Бориса Рыжего.

Все знают Рыжего как поэта, а ведь он оставил после себя ещё и немного прозы. В 2000-м году его пригласили в Голландию на поэтический фестиваль. После поездки Рыжий написал «Роттердамский дневник», в котором ловко, практически бесшовно переключался между контекстами и эпохами: с поэтического семинара на родной район, с геологической практики в хулиганское детство, из наркологички — обратно на писательский семинар. В дневнике Рыжий скользит по собственной жизни, как лезвие опасной бритвы.

Вам нужен поэт-алкоголик, бандит с Урала? Прошу, подано! Рыжий явно глубже выданного ему образа, ему противны люди, что вешают на него ярлыки, но отчего-то он подыгрывает им. Возможно, как и мы — не хочет разрушать иллюзорность стереотипов.

Любители постмодернизма вряд ли увидят в прозе Рыжего что-то новое: измученный поэт, алкоголизм, неурядицы в семье, капля присущего жанру чёрного юмора. Но литературный талант преображает любую прозу — а Рыжего всегда считали даже не талантом, а гением.

Да и кто сказал, что любая вещь должна быть новаторской?

Прозаик Александр Мелихов у себя в фейсбуке точно объяснил притягательность Хемингуэя. Американский писатель одним из первых научил своих героев не побеждать, а красиво проигрывать. Борис Рыжий умел красиво проигрывать как никто другой.

«Это, — говорит мне мой переводчик, словацкая девушка Ева, — очень экологично! А мне, — говорю, — плевать, Ева, на экологию, у меня других забот полно. Ты, — говорит Ева, — как я думаю, волнуешься сейчас, как и каждый русский, что у вас новый президент? Вот уж, Ева, — говорю, — что меня не волнует, так это. О, — улыбается Ева, думая, что попала в точку, — ты расстроен событиями в Чечне? Нет, — говорю по-английски, — мне просто всё обрыдло».

Примерно через год после поездки Борис Рыжий повесился на балконе родительской квартиры. Вдова поэта передала рукопись журналу «Знамя», где и опубликован «Роттердамский дневник».

В Копенгагене мы пересели на паром до Хельсинки. Ночью я вышел на палубу и понял, что впервые за семь дней остался один. В голове сразу зазвучали строки одного из стихотворений Рыжего.

С работы возвращаешься домой
и нехотя беседуешь с собой,
то нехотя, то зло, то осторожно:
— Какие там судьба, эпоха, рок,
я просто человек и одинок,
насколько это вообще возможно.

Повсюду снег, и смертная тоска,
и гробовая, видимо, доска.
Убить себя? Возможно, не кошмар, но
хоть повод был бы, такового нет.
Самоубийство — в восемнадцать лет
ещё нормально, в двадцать два — вульгарно…

В подъезд заходишь, лязгает замок,
ступаешь машинально за порог,
а в голове — прочитанный однажды
Петрарки, что ли, душу рвущий стих:
«Быть может, слёзы из очей твоих
исторгну вновь — и не умру от жажды».